Кириллково

Деревенька, моего детства - Кириллково. Красивое выбрали место для ее постройки: на пригорке, вокруг поля и лес, речка Курика, а подальше - Плюсса. Здесь купались, ловили рыбу и раков, особенно привольно было детям. Ягод, грибов было полно, только не ленись. Вокруг деревни раскинулись хутора, а еще, рассказывали, была Собачья мыза. Так ее называли, потому что жившая там барыня разводила собак различных пород.

В этой же усадьбе вся деревня запасалась сортовыми саженцами малины, крыжовника, смородины.

В далеком 1932 году мой отец противился вступлению в колхоз, кроме него еще - два хозяйства. Остальные стали колхозниками. Но вот в августе 1932 года он умер и мать сразу подала заявление: иначе просто было нельзя: лошадь и весь сельхозинвентарь сдали в колхоз. Мама начала там работать. Правление колхоза тогда разрабатывало нормы выработки, очень высокие. Моя труженица-мать могла заработать 300-350 трудодней, как и все колхозники, а кто - и меньше. После уборки урожая и составления годового отчета рассчитывались с колхозниками. Но в первую очередь значились госпоставки, семенной фонд, страховой, а Когда появились тракторы - натуроплата МТС. И лишь то, что оставалось в результате этой дележки, доставалось колхозникам. Выходило зерна граммов по 200 на трудодень, и то второго сорта.

Таким образом, мама наша получала килограммов 60-70 хлеба на троих нас и это - на год.

Кормились, в основном, с огорода. Его засевали рожью, картошкой и овощами. У каждого подворья были сады.

Колхозникам хлеб в магазине не продавали, только рабочим и служащим. Страдала деревня из-за непосильных налогов. Колхозам исчислялся налог с гектара пахотной земли, земля постепенно зарастала лесом, а налог продолжали брать. С раннего утра до позднего вечера работали люди почти бесплатно, без больничных, без отпусков, без декретных отпусков. Даже инвалидность колхознику была не положена: давали справку с комиссии ВКК о том, что он освобождается от работы, а дальше - живи, как хочешь.

Многие стали искать возможность вырваться из колхоза любой ценой. Но паспортов колхозникам не давали, а без паспорта - куда деться?

Помню, в 1940-ом году, после того, как заболело и пало много лошадей, урожай совсем упал. Все, что собрали трактористы из МТС, все они же и забрали.

Началась война. Колхозный скот угнали, у людей остался только свой. На него и была единственная надежда. 11 июля это было. Всей деревней, вместе со скотиной ушли от немцев в лес. Но они пришли и везде вокруг нашего лагеря разбросали листовки с призывом возвращаться в деревню и заниматься сельским хозяйством. Мы не подчинились, а через несколько дней приехали немцы на мотоциклах, с переводчиком, собрали всех, выбрали старосту. Поинтересовались, есть ли коммунисты. Среди нас их было пятеро, но никто не выдал своих, народ был у нас дружный и надежный.

Хозяйствовать заставили по-новому, поля все разделили «по едакам», и начали убирать, в основном - вручную. Ведь всего три лошади было на деревню, и те раненые, с финской войны.

Но это было только начало бедствий. Весной 1942 года в апреле начали отправлять рабочую силу в Германию. Попала в тот список и моя сестра. Всего взяли 5 человек 1925 года рождения. Письма от нее доходили, мы их так ждали.

Стало и нам, подросткам, жить страшней и опасней. Всем 14-летним, и мне в том числе, выдали рабочий паспорт. Это была такая грубая коричневая бумага, в ней записаны фамилия, год рождения и даже цвет глаз, волос, отпеча гки пальцев.

Работали мы на дороге от Плюссы до Которска, а потом стали посылать по ночам на железную дорогу: так немцы охраняли ее от партизан.

Я ходила дежурить за маму и за себя, в деревне тоже было оставаться страшно.

Никогда не забуду 9 ноября 1943 года, пришли в деревню партизаны и, начав с крайнего дома, подряд взяли 7 коров и лошадь, которые для многих женщин и ребятишек были единственной возможностью выжить.

Следующим утром, 10 ноября, староста немедленно отправился в Плюссу докладывать немцам, что случилось. Немцы быстро «отреагировали» и уже 12 ноября ранним утром нашу деревню каратели окружили кольцом, собрали всех жителей, выгнали оставшийся скот, назначили двоих, чтобы его гнать, и объявили, что подходящих людей для отправки в Германию в деревне не оказалось. Все подростки вроде меня и постарше укрывались в лесу, в окопах, приготовленных заранее. А также сообщили: «Оставляем два крайних дома, остальные будем жечь».

Деревня в то время была большая: 40 домов; сараи, гумна, бани и недалеко от нее большой новый скотный двор.

Подожгли ее почти всю одновременно. Мы смотрели из леса, как она полыхала. Это никогда не забудется, сколько бы лет ни прошло.

Мама ночевала тогда в деревне, хотела испечь хлеб, а я была в лесу с маленькой племянницей. Нам тогда из лесу казалось, что и людей сожгли. Но вот окружение сняли, значит, уехали немцы.

Мать встретила меня в слезах: такое горе, картошка - целый подвал - сгорела. Из имущества остались пила, топор, два ведра, кастрюля. Вся живность - две козы и одна курица, сохранилась потому, что были в окопе со мной. Как жить? Денег - ни копейки, одежда - что на себе...

Тем не менее, надо было жить. Обосновались в лесу, в окопах.

Немцы дрались за каждый метр нашей земли. Но настал, наконец, долгожданный день нашего освобождения.

Шел конец февраля. Около наших окопов, у реки, наши разведчики убили двоих немецких офицеров. Такого немцы не прощали: послали карателей и в деревне Маслино (от нас за рекой) расстреляли 28 человек. То же произошло у деревни Сеглицы, в окопах полегло 16 человек. Мы успели покинуть свое лесное пристанище и три дня блуждали по лесу, скрываясь от немцев, не разжигая костра, пока нас не освободили. За деревню бой шел полный день. На следующий день мы отправились туда. Из оставшихся двух домов уцелел один. Вокруг были десятки трупов, наших и немецких солдат. Эта картина у меня перед глазами по сей день.

А весна брала свои права, торопилась: впереди столько дел.

Напилили мы с матерью леса на маленькую избу. Возили его в деревню на санках, по одному бревну. Лошадей ведь не было. За возведенные стены уплатить пришлось хлебом. В такой вот домишко - без окон и крыши, без пола - перешли жить.

Началась работа и в колхозе. Землю копали лопатами, пахали на себе, в основном, - женщины. Шесть человек заменяли лошадь, впрягались в тяжелый плуг, седьмая шла за плугом.

Чтобы засеять поле, собрали зерно со всех, у кого оно сохранилось. Также сажали картошку. Тяжелый труд колхозников опять был бесплатным.

В 1945 году начался настоящий голод. Колхозникам карточек не выдавали, за трудодни платить было нечем. Ни коров, ни кур во дворах. Какой может быть урожай без удобрений на необработанной почве?

Не смогла возродиться, и наша деревня. Построились кое-как семей восемнадцать, остальные - кто не выжил, кто сбежал.

Возвращаюсь к своей теме, очень для меня близкой и горестной: сельское хозяйство губили на глазах, промышленное же производство как-то жило.

Начавшаяся перестройка подала, было, надежды, но - увы. Развал производства продолжается. Кто придумал эту приватизацию? Для чего? Вопросы эти совсем не риторические: кому-то это выгодно. Только не трудовому люду. А деревня продолжает гибнуть...

Зинаида Петрова, газета «Плюсский край», 1998

© Кирилл Н.Кравченко, http://plussa-region.narod.ru/ © Все материалы принадлежат мне :-), если не оговорено иное